Номенклатурное государство. Взлет и падение

Капитализм исчезает, но на смену ему идет не социализм... Правителями нового общества окажутся те, кто фактически контролирует средства производства: администраторы компаний, техники, бюрократы, военные… Эти люди устранят прежний класс капиталистов, сокрушат рабочий класс и организуют общество таким образом, что власть и экономические привилегии окажутся в их руках. Права частной собственности при этом будут отменены, но не будет и общественной собственности.

Джордж Оруэлл «Джеймс Бернхем и революция менеджеров»

Мир — пространство все более конкурентное, арена перманентной борьбы за будущее, за его образ, за реализацию собственной формулы миростроительства.

И мир существенно изменился. В короткие сроки резко возросло число людей на планете, значительная часть которых — образованные, деятельные личности из разных стран и народов. Технический прогресс и глобальная модернизация принесли многочисленные плоды. Формируется динамичная среда, тесно связанная с разнообразными корпоративными сообществами, неправительственными организациями, высокотехнологичным производством, нематериальными активами, информатикой и финансами, накопленным цивилизацией интеллектуальным, культурным капиталом.

Одновременно развилась система материальных и электронных коммуникаций, способов проекции влияния и силы, могучих средств господства, умножения и трансляции знания, увеличилось количество разнообразных ассоциаций, рожденных человеческим океаном. Политическая конструкция мира демонстрирует элементы нового строя, черты подвижной, трансграничной географии, пронизанной токами инновационных политий, происходит мутация кодов поведения, преображение практически всех сфер деятельности человека.

Зарождаются оригинальные диффузные образования, беременные туманности, в чем-то повторяющие очертания привычных социальных и политических организмов, но имеющие заметно иную структурность. Прежние формы государственности становятся проницаемыми, уязвимыми, новые политии — нестабильны, пластичны, амбивалентны. Складывается гротескный образ зыбкого, дисперсного мира, в котором конфессии замещаются сектами, толками, тайными орденами. Политика пронизывается операциями спецслужб, политтехнологов, коммандос. Экономика конкурирует с сугубо финансовым производством, оперирующим актуальной бесконечностью и ее производными. А культура вытесняется индустрией электронных и химических грез, душевного комфорта, иллюзий.

Параллельно возникают такие экзотичные субстанции, как власть без государства и общество без власти.

Качества грядущего мира между тем не есть некая фатальность, надвигающаяся на людей с неизбежностью рока, маршрут истории намечен пунктиром в сердцах и определяется он деятельным сознанием. В суете повседневности как-то забывается, что будущее — прямой результат человеческих усилий.

Государственность в новом мире претендует на цветущую сложность: она пластичная синергия культурно-исторических организмов и нового переселения народов, сочетание разнородных, умножающихся элементов практики, полифония энергичных членов общества и властного политического класса. Центр социальной гравитации — при материальном многообразии людских потоков все более смещается в область влиятельных нематериальных активов, где концентрируются богатства и силы постсовременного мира. При этом на полях практики зарождаются не только инновационные процедуры, здесь подчас обретают второе дыхание традиционные ценности цивилизации.

Останется ли Россия в этом «новом смелом мире» на достойном месте, увидим ли мы ее здесь вообще, либо сбудутся слова, прозвучавшие тревожной нотой на рубеже веков: « Россия это не данность, а проблема » и « пришла пора подумать о мире без России »? Россия, возможно как никогда, нуждается в осознании истинной своей идентичности, в перепрочтении истории с учетом вновь открывшихся обстоятельств. Горизонт самостояния и возрождения в переполненном проблемами и неопределенностью мире чем-то существенно отличен от перспектив крысиных гонок сугубо материалистичного успеха. Как известно, богатства, не находящие достойного применения, либо утрачиваются, либо рискуют обернуться веригами.

И еще одно замечание. Возможно будущность России сопряжена не столько с территорией в современных границах, сколько с тем, удастся ли соткать интенсивную социальную и культурную связность, создав ту особую гравитацию, которая одна способна удерживать историческое сообщество в разбегающихся пространствах практики. Но если этого не произойдет, мозаика Русского мира начнет концентрироваться вокруг других, причем весьма различных центров притяжения.

Россия на краю истории

Россия-РФ — не вполне обычное государство. Имея за плечами долгую историю, обладая многовековой культурой, она в то же время представляет новое государство с изменившимися ориентирами, геостратегическим мирополаганием, геополитическим контуром и геоэкономической картографией.

В критический момент национальной истории, в начале перестройки — перелома российской судьбы — под эгидой официального оптимизма и лозунга « иного не дано » вне фарватера публичной дискуссии, да и профессионального анализа оказалась палитра исторических альтернатив, в особенности негативные версии, капканы, препоны.

Изменения как в российском, так и мировом сообществе чаще описывались в те годы с конъюнктурной, сенсационной точки зрения, сравниваясь с прежним порядком вещей (т.е. в них доминировала апелляция к прошлому, а не к будущему). Внимание фиксировалось на ярких, но не самых существенных образах, на бросавшихся в глаза симптомах новизны, и в меньшей степени — на постижении ее генезиса, сути, перспектив. Негативные альтернативы, таким образом, оставались в значительной мере нерасшифрованными, скрытыми под флером пафосных рассуждений о «научно-технической революции», «набирающем темп прогрессе», «наступлении эпохи постиндустриализма и информационного общества».

Страна, однако, быстро соприкоснулась с драматичными сложностями, причем болезненным образом, пережив шок и наспех, рефлекторно вводя в водоворот дискуссий прежде глухо звучавшие обертоны. Прошло несколько лет, и социально-политические сценарии уже активно обсуждались в широком диапазоне от «свершившегося вхождения в мировую цивилизацию» до «образования корпорации ликвидаторов великой России». Ретроспективно полемика подтвердила — правда, чаще в публицистическом, нежели аналитическом ключе — и, главное, задним числом — то реальное многообразие путей, которое открывалось перед страной на рубеже 80–90‑х годов.

Непонятая механика глобального переворота, однако же, властно проявилась в крахе советской империи, в сломе миропорядка и глобальном переделе, в преобразовании привычных институтов. А целеполагание элиты постсоветского помета, пройдя галерею идеологических метаморфоз, парадоксальным на первый взгляд образом сбросило в конце концов не только личину «социализма с человеческим лицом», но и само «человеческое лицо», обнаружив свое естество в торжестве животного идеала.

На планете тем временем искусство и практика социального действия стремительно развивались, причем независимо от полноты постижения изменчивой реальности, мотивированные желанием жить и эффективно действовать в новом мире. Взрывные перемены человеческой вселенной востребовали результативную методологию, стратегическую инициативу, адекватные открывающимся перспективам.

Для уяснения новаторских форм практики понадобился собственный язык и категориальный аппарат. Результатом явились технологии и системы управления, основанные на таких инновационных принципах, как деятельность в условиях неопределенности, потоковые модели социума, концепции контролируемого хаоса, рефлексивный и матричный методы проектирования. В конечном счете искусство оперативных комбинаций и корпоративное ноу-хау заметно превзошли историософское осмысление эпохальной трансформации.

К новой системе координат и картографии мировых связей можно сегодня прилагать массу языковых новообразований — это открытое поле действия: простор для лексических набегов и театр семантических войн.

Постиндустриальная контрреволюция

Россия-СССР к концу своего существования принадлежала (с рядом оговорок) к технологическому сообществу, по-своему приближаясь к постиндустриальному порогу как критическому для дальнейшего существования рубежу. А ее статусная капитализация выражалась в наличие клиентелы «социалистического содружества», в присутствии в Совете Безопасности ООН, в переговорных позициях и в продвижении к членству в мегаклубе «большой семерки».

Россия-РФ в постсоветской внешнеполитической картотеке зачастую рассматривается то как рудимент квази-имперского организма, то как зародыш новой интегрии, не слишком укладываясь в социоконструкты «национального государства». К началу XXI века страна заняла, однако, прочное место среди государств-производителей природного сырья и полуфабрикатов, так что сегодня основу ее богатства составляет преимущественно не развитие человеческого капитала и производных, а природная рента и ее модификации. Параллельно стали проявляться черты специфического социального разложения, неоархаизации, отделявшие и отдалявшие государство Российское от постиндустриального/высокотехнологичного сообщества.

Упрощению экономического и инволюции социального статусов можно найти много объяснений. На протяжении XX века в стране происходили последовательное выпалывание современной социальной культуры, разрушение сложных схем жизни, стерилизация начатков самоорганизации и пассионарных личностей. В итоге образовался мир, лишенный искр гениальности, плохо совместимый с глобальной революционной ситуацией. Когда же исчезла разделявшая Восток и Запад стена, в России наиболее динамичной частью общества оказались люди, привыкшие действовать «поверх барьеров»: сегменты прежнего правящего слоя, специфические организации, цеховики, разного рода консольери, полу- и прямокриминальная субкультура.

В конце концов мы получили собственный элитный коктейль — поколение «П» — из представителей спецслужб, их многочисленной, разветвленной агентуры и в той или иной степени криминализированной среды. При всем различии этих людей есть у них одно общее свойство — они «люди тени», воспитанные в духе морального релятивизма, короткого (оперативно-тактического) горизонта планирования и психологии подполья.

В чем здесь стратегическая и по-своему трагическая препона? Политическое искусство, вызревая в лоне культуры, зиждется на политической философии, то есть на определенном мировоззрении и прочтении метафизики. Элита вообще, и политическая в частности, балансируя на грани возможного и невозможного, перманентно трансцендирует сложившиеся обстоятельства. Она — как идеальный тип — не может позволить себе быть криминальной, хотя и попадает время от времени в ситуации дьявольской альтернативы. Вынужденно избирая меньшее зло, все-таки воспринимает подобный выбор как выплату трагической неустойки и временное поражение, ибо мыслит одновременно практически и идеалистически, совмещая в сознании текущую ситуацию с горизонтами будущего.

Иначе говоря, сверхзадача элиты — стратегическое управление обществом, т.е. успешное освоение неизвестного, искусство рождать и умело отбирать смыслы, воплощать коллективные образы, определяя маршрут для себя и тех, кого ведет. И при этом квалифицированно действовать в предложенных историей обстоятельствах. Криминальное же сознание социопата утрачивает эти специфические преимущества, теряет контроль над смыслами, случается, обессмысливая заодно существование всего политического организма, разрушая логику экзистенции, само движение к историческому целеполаганию.

Коррупция личности — не взяточничество, точнее, не только и не просто взяточничество. Коррупция — это инволюция, недопустимое расширение пространства эгоистически ориентированных рыночных операций, то есть разрушение сложной организации солидарного (социального) текста и потенциала политической персоны, сопровождаемые уплощением и приватизацией общественных благ. И одновременно — разрастание специфичной, примитивной, в сущности, рефлекторной системы управления, присущей упрощенному, ситуационному сознанию. Деградировавшая личность не в состоянии улавливать ритмы истории, создать целостное и долгосрочное целеполагание, она блюдет шкурные или клановые интересы, искренне понимая под политикой интригу, в результате проигрывая игрокам с длинной волей, иным культурным и жизненным горизонтом. Социальная ткань в этих условиях теряет внутреннюю связность, архаизируется (ветшает) и в конце концов расползается на куски либо вообще обращается в прах.

Таким образом, дефицит высоких смыслов и масштабных личностей оказывается критическим обстоятельством в период исторических метаморфоз.

Подводя промежуточный баланс достижений и утрат, можно констатировать: по сумме факторов Россия-РФ представляет сегодня региональную державу, находясь примерно в одном ряду с такими государствами, как Индия или Бразилия. Однако геоэкономическая специфика страны содержит предпосылки дальнейшей инволюции, соответствуя не столько тиграм и драконам Нового Востока, сколько сырьевым государствам Юга. Реализация же планов инновационной и инфраструктурной модернизации на практике перманентно сдвигается в «светлое капиталистическое будущее» (на привычные одно-два десятилетия), замещаясь победными реляциями из иных, более доступных для упрощенного общества сфер: спортивных либо шоу бизнеса. Или традиционными для страны побежденного социализма обещаниями будущих успехов.

Гражданство и подданство

В нынешних обстоятельствах осмысление произошедшего с миром и Россией, обретает дополнительные измерения. Иначе прочитываются, казалось бы, затертые до дыр сюжеты, а некоторые обертоны начинают звучать как лейтмотивы. Одна из подобных тем — номенклатурное государство .

Номенклатурное государство — быть может самый яркий феномен ХХ века, хотя ряд исследователей склонны находить и более древние корни этого явления, отыскивая их как на Западе, так и на Востоке.

Впрочем, разговор об основаниях скоро обнаруживает проблемы. В историческом опыте и культурном наследии Руси можно отыскать следы разных социальных традиций: мы наблюдаем версии русской власти с весьма различной политической феноменологией: вечевой — в Северо-Западной (Новгородской и Псковской) Руси; феодальной, шляхетской — в Руси Юго-Западной (Малой и Червонной, Белой и Черной); самодержавной, централизованной (административно-бюрократической) — в Северо-Восточной Руси (Московии и ее восточных владениях), ставшей исторической наследницей Белого царства и основой Великороссии-России. Приходят на ум также более экзотичные политические образования, возникавшие и продолжительное время существовавшие на российских просторах, к примеру, феномен милитаризированных ассоциаций казачества…

Провести критическую границу социокультурного разлома возможно, наверное, отслеживая географический рубеж генетически связанных с Европой пространств городской культуры (условно определяемой как «магдебургская») и ареалов, входивших в административно-политическую, податную систему Белой (Золотой) и Синей Орды.

Основанием для подобного прочтения геополитического текста является различение статуса человека как гражданина и как подданного в базовых моделях общества: открытой, полифоничной и закрытой, иерархичной. В дилемме этой, собственно говоря, и заключен ключевой вопрос: к какой из цивилизационных схем тяготеет современная Россия? И какова степень своеобразия ее опыта политического и социального обустройства?

Данные вопросы имеют не всегда очевидные, но от этого не менее серьезные практические следствия. Особенно, если учитывать нынешнюю ситуацию национального распутья. А также фактор возрастания «роли личности в постсовременной истории».

Логика становления статуса подданного в азиатских (деспотических, абсолютистских) социокультурных моделях вроде бы более-менее ясна. Как и тема «азиатского наследия». Генетика же гражданина в ареалах, связанных с феноменом городской культуры (включая его некоторые модификации), с позиций сегодняшнего дня может быть описана как взлет и падение третьего сословия.

Третье сословие определило структурность Новой истории, став ее деятельным поводырем. При этом изменения в человеческом общежитии имели следствием развитие идей не только политического, но и социального, и даже экономического равенства (вкупе с противоречивым идеалом едва ли не одновременного усиления и отмирания государства). Эксперименты по реорганизации мироустройства быстро сформировали страту профессиональных политиков и революционеров. В общем, « власть есть такая же профессия, как и всякая другая ». А параллельное усложнение экономического космоса повышало роль еще одной страты профессиональных организаторов, создавая предпосылки для будущей революции управляющих.

Метаморфозы вели к трактовке политической власти как социальной технологии. Что, конечно, оказалось историческим искушением, особенно для обществ, испытывающих по тем или иным причинам серьезные перегрузки. В этом случае имело место симбиотическое сближение сугубо административных схем подчинения («азиатских») с моделями корпоративными («западными») — сливаясь в итоге в феноменологии номенклатуры, которая выступает в качестве «надзорной» и «надзаконной» власти, формулируя прописи своего рода «неправового государства».

В результате в человеческом сообществе очерчивается контур нового политического строя и нового энергичного класса — очередного гегемона, идущего на смену прежним историческим лидерам.

Субъект перемен

В узком смысле это тема господства, в широком — проблема актуальных элит и предельных возможностей социальных организмов, в том числе самого человека, который с некоторого момента институализирует себя.

Истоки данной версии политического строя и соответствующего правящего класса видятся в далеко не сегодня возникшей коллизии между «владеть» и «влиять», «иметь» и «управлять», «обладать» и «контролировать». Состав страты — производное от известных субстанций noblesse de robe («дворянство мантии») на Западе и мандаринов , капитанов кастового строя на Востоке. Но следующая композиция менеджеризма уже не столь проста и однотонна: в полифоничный коктейль входит ряд разнообразных компонентов, не исключая культурных реформаторов, социальных гуру, пламенных революционеров, влиятельных трикстеров, амбициозных суверенов.

Именно такой, сотканный из пестрых нитей класс-гобелен обозначен в специальной литературе как многоликий «новый класс» (или в современной трактовке «новый интеллектуальный класс»): политическое и административное сословие, состоящее на разных стадиях из субклассов экономических и политических управленцев, судейских и литераторов, касты хозяйственных организаторов и научно-технической интеллигенции, многоликих экспертов, творцов и держателей культурного капитала, бюрократов и меритократов.

Его генетика имеет несколько источников. Одна, прерывистая, пунктирная, порою едва приметная линия прочерчивается чуть ли не от времен идеократии, господства жреческого сословия. Другая, генетически гораздо более определенная, пронизывает пространства истории, начиная от зарождения корпораций свободных искусств, являясь продуктом того же социального инкубатора, который породил и буржуазию. Другими словами, — городской культуры западного мира, обретшей ускорение и новые горизонты в начале второго тысячелетия. Собственно говоря, в этом случае речь фактически идет сразу о двух ветвях городских жителей: держателей «высоких» и «низких» технологий, мастерах свободных искусств и ремесленнических умений, материального и нематериального производства, оперирующих вещами, деньгами, знаниями, властью.

К данному источнику добавляются — в разных местах и в различной пропорции — « блуждающие элементы культуры »: примеси восточного политического («аппаратного») строя с его специфической культурой управления и разветвленной иерархией управленцев. « Люди аппаратного государства это правящий класс в самом прямом смысле слова, а остальное население составляет второй основной класс — управляемых ». (Карл Виттфогель, «Восточный деспотизм. Сравнительное изучение тотальной власти»).

Прошлое столетие было временем великого транзита, эпохой социальных революций: от восстания масс до вспыхнувшего незадолго до окончания века мятежа элит. Это было также время актуализации нового класса, чей генезис предсказан еще в полемике Бакунина с Марксом, а корни прослеживаются раньше, ко временам Великой французской революции — арены «судейских и литераторов», рождавшей проекты нового общества и его разнообразных «директорий». Член группы Бабефа — Филиппо Буонарроти, кажется, первый (если, конечно, не учитывать предшествующую умозрительную традицию политического конструирования от Платона до Кампанеллы) внятно провозгласил данную идею и указал на проблемы, связанные с приходом нового класса (« единственного сведущего в принципах и постулатах социальных технологий, в законах и управлении ») — т.е. будущей административной, управленческой, партийной номенклатуры.

Суть же аргументации Бакунина была приблизительно следующей. В результате революции к власти придет класс, которому придется решать комплексные задачи общественного управления (одновременно политические и экономические). Подобная ситуация создает потребность как в новом правящем сословии, так и мощном интеллектуальном рычаге, что ставит под сомнение и подозрение саму возможность положительного результата от « возвышения пролетариата на степень господствующего сословия » (Маркс), автоматически открывая дорогу к власти для « привилегированного меньшинства », « аристократии ума », то есть партийной элите, интеллектуалам, меритократии. Но подобного рода « управление ученых » на деле оказалось бы « самым тяжелым, обидным и презрительным в мире », « настоящею диктатурою », « горем для человечества ». В итоге « человеческое общество обратилось бы в бессловесное и рабское стадо », а « мнимое народное государство будет не что иное, как весьма деспотичное управление народных масс новою и весьма немногочисленною аристократиею ».

Российский опыт, обретенный в ходе эксперимента по созданию «партийной государственности» здесь очевиден. Но только в России, наверное, оказалось возможным совмещение характерных черт восточной деспотии — «азиатчины», и просвещенческого пыла — «духа Конвента»; горделивых футуристических грез и чувства социального участия. В потоке русской революции слились городская революция и восстание масс, крестьянские и солдатские бунты, догоняющая волна модернизации и новая историческая амбиция, инженерно-техническая и гуманитарная футуристика, культурный порыв и обостренный социальный инстинкт, видение мировой («глобальной») революции и национальные («суверенные») мечтания, энергия утопии, двусмысленная красная заря и попытка практическим образом предугадать контур « нового общественного порядка » (Владимир Ленин). Того нового мира, о котором можно не только размышлять и грезить, но который проектируется наяву и строится воочию.

Практика, однако, быстро вносила коррективы. Еще в процессе утверждения свежеиспеченной власти наследники Бакунина, анархо-синдикалисты, заговорили о захвате власти « новым классом, рождающимся преимущественно из лона интеллигенции ». Политическая позиция и организационный опыт, обретенные партийной верхушкой, приносили весомые дивиденды, предоставляя при переходе к руководству государством зримое, существенное и, в конечном счете, монопольное преимущество. Роза Люксембург в 1918 году писала: « С подавлением свободной политической жизни в стране, в Советах жизнь также неизбежно замирает. Без свободных выборов, без неограниченной свободы печати и собраний, без свободной борьбы мнений жизнь умирает в общественных учреждениях, оказывается подобием, при котором только бюрократия действующий элемент. Господствуют же и управляют несколько десятков энергичных и опытных партийных руководителей. Таким образом — это диктатура клики, несомненная диктатура, но не пролетариата, а кучки политиканов ».

Об эре «госкапитализма» («номенклатурного этатизма», «национального социализма»), первенцами которого постулировались СССР, Италия и Германия, размышлял в тридцатые годы левый коммунист Гуго Урбанс. Советский и фашистские режимы отождествляли Макс Истмен и Сидней Хук. Лев Троцкий, однако, несмотря на жесткую критику им советской « бонапартистской олигархии », настаивал на различении классовой основы фашистской и социалистической партийно-государственных систем. Но он же приблизительно за год до смерти высказывает пессимистичное предположение о возможности « возникновения нового эксплуататорского класса из бонапартистской и фашистской бюрократии ». В конце концов Троцкий формулирует следующий тезис: « СССР минус социальные основы, заложенные Октябрьской революцией, это и будет фашистский режим ».

О смене капитализма « бюрократическим коллективизмом » писал Бруно Рицци, определявший новую бюрократию как класс коллективной эксплуатации трудящихся. Советский Союз в его глазах не являлся социалистическим, но не был он также капиталистическим государством, а новой формой эксплуататорского строя, черты которого обнаруживались в различных обществах того времени, истоки же видятся в индустриальной (коллективной) форме производства, стремительном развитии и масштабной концентрации производительных сил («Бюрократизация мира»).

В условиях «аппаратного строя» и соответствующим образом обновленной политики (включая «новую экономическую политику») собственник-буржуа превращался из субъекта действия в объект. И либо вообще изымался из социального оборота, либо над ним нависала тень другого «владельца» — потомка noblesse de robe , принявшего облик parteigenossen (парадоксальная на первый взгляд амальгама элитаризма с оболочкой эгалитаризма): представителя номенклатурно-управленческой страты, реального властелина «системы государственного и национального достояния». Либо как минимум влиятельного (фактического) совладельца стратегических активов.

Можно упомянуть даже определенные тенденции в странах англо-саксонской («локковской») политической культуры, наподобие модели «Нового курса» в США, особенно в ее спланированной, но не реализованной вследствие ряда судебных решений форме. И кое-что иное… (Совсем уж в скобках упомяну о возможностях, открывающихся перед «надзорной властью» в теократической государственности, сославшись, скажем, на некоторые аспекты «власти аятолл» в шиитском Иране.)

Подобные тенденции вели к реализации той или иной версии административного, экстраправового, номенклатурного государства, к новому типу олигархии («корпорации управляющих»), кризису демократии и публичной власти. Конечно, со своими культурными особенностями и с большей или меньшей степенью формальной регламентации. Иначе говоря, дело было не столько в экономизации государства, сколько в его технологизации .

Но тут на пути гегемонии нового класса обнаруживается очередной камень преткновения — значительное, взрывное усложнение социального текста…

Управленческая элита постепенно утрачивала однородность и черты «ордена меченосцев», взращивая при этом конфликт в себе самой. Да, управленец ставился над владельцем и начинал собственную игру, владелец же превращался в слабое звено — не наблюдаем ли мы в России нечто подобное? Однако процесс на этом не заканчивался. Над управленцем прежнего типа — администратором, бюрократом — возникал как тень из будущего новый персонаж, занимавшийся по преимуществу особыми субстанциями: финансовой алхимией, информацией, экзотичными формами капитала: интеллектуального, символического, социального, культурного, другими нематериальными активами. Другими словами, появляется коллективный призрак постиндустриального, идеократического класса, который эффективно (а не декларативно) оперирует смыслами, целеполаганием общества, проектирует и претворяет в жизнь изменчивые, динамичные правила игры — сложные отношения, регулируемые особыми нормами. А также управляет креативным капиталом, разрабатывая и воплощая футурдизайн социальных конструкций и сюжетов.

Новая генерация внутри старого мира шаг за шагом выстраивает собственное контробщество, которое со временем так или иначе взрывает прежний порядок в ходе социальных — «контркультурных», или политических — «бархатных», революций.

Государство-корпорация и корпорации-государства

Корпорация — во всей своей семантической многозначности — в Новейшей истории выступает как своеобразная форма организации общества и власти, выстраивающая собственную версия мироустройства, и по-своему опровергающая этатизм в его прежней версии, выдвигая при этом оригинальный политический проект.

Государственность, пытаясь приспособить социальное управление к меняющимся условиям, на протяжении всего последнего века демонстрирует серию метаморфоз: административно-политических, геоэкономических, корпоративных. Эскизный, двусмысленный образ Нового мира забрезжил в пертурбациях ХХ века. И по мере продвижения в будущее отчетливее становился контур глобального града: мира транснационального, подвижного, многомерного. Это трансграничное общество корпораций — как в современном, так и в прежнем значении термина — населяли собственные духи истории, свободно оперирующие социокультурным капиталом и прочими трансформационными ресурсами.

Между тем развитие номенклатурного государства (государства как управленческой корпорации), оплодотворенного опытом механики Модерна и дарами революции менеджеров, по мере развития процессов индивидуации, возрастания креативности, роли интеллектуального и человеческого капитала, других нематериальных активов, испытывало все более серьезные перегрузки. Равно как и при утверждении открытости мира, становлении его глобальной просторности, что в конечном счете приводит к перерастанию национальным государством самое себя как способа социального управления. (И, кстати, может являться еще одной версией «отмирания государства».)

Класс-гегемон нового мира — автономно мотивированная, открытая переменам и ускоряющая их элита, включает влиятельных «хозяев капитала и знаний», способных к активному представлению будущего и освоению его призрачных ландшафтов.

Реализуя геоэкономическую экспансию, государство-корпорация ставит во главу угла универсальную конкурентоспособность, политэкономическую эффективность, тем или иным образом участвует в решении международных финансовых и хозяйственных проектов. В свою очередь это приводит к диверсификации государственной структуры: метаэкономические организованности претендуют на специфичную автономию, шаг за шагом выходя за пределы национального регулирования. Характерными чертами подобного неополитического формата являются тотальная оптимизация экономической эффективности, прямой и косвенный сброс государством социальных обременений, взгляд на население территории аналогичный отношению директората к служащим корпорации.

По ходу дела региональные и деятельностные кланы национальной корпорации (ее «локальные директораты») наращивают взаимную конкуренцию, стремясь при этом использовать государственную механику в собственных целях. Влияя тем самым на режим государственного функционирования, видоизменяя его. Ценность же самого национального формата в глазах ряда влиятельных групп постепенно девальвируется. И государство начинает совершать акции, слабо согласующиеся с прежним политическим дизайном, прошлой прописью его интересов.

Привычная конструкция при этом сохраняется, но ее полнота сужается, и ряд функций узурпируется «корпорацией управляющих» (к примеру, в форме упомянутого ранее партийного аппарата). «Национальное государство» все чаще оказывается в роли своеобразного практикабля, публичного ретранслятора властных полномочий, регулятора второстепенных политических/хозяйственных процессов, «директората по социальным вопросам». Утрачивая, таким образом, свою былую актуальность. Происходит его клановая приватизация, при этом кланы в отличие от классов не имеют социальной сверхзадачи. Е диная номенклатурная вертикаль размывается и — особенно в случае симбиоза с влиятельными экономическими корпорациями — замещается олигополией, осваивающей пространства властного действия, порождая новую политическую генерацию: семейство олигархических «корпораций-государств».

Корпорации-государства — эти протосуверены и зародыши грядущего мирового строя — многолики и протееобразны. Их основой могут быть регионы и мегаполисы, транснациональные и государственные корпорации, разветвленные кланы и не вполне легальные холдинги, другие деятельные организованности (ср. российские «газпромы», «оружейники», «силовики», «питерские» и т.п.), соединенные в динамичный калейдоскоп взаимоотношений как внутри страны ( государственная власть – руководство силовых структур – топ-менеджмент) , так и за ее пределами. Способные порою играть вместе, но всегда за себя.

Именно в подобном контексте формируется в новом веке российская формула власти. Мне приходилось более конкретно писать о процессах в данной сфере: о выстраивании в России-РФ своеобразной неономенклатурной двухъярусной конструкции, по-своему согласующейся с формами как прежней, так и нынешней фазы корпоративной государственности. Конструкции, состоящей, во-первых , из олигархической государственности амбициозных корпоративных образований, сведенных в социально-политическую связность — симбиотический национальный архипелаг в транснациональном земноводье — предоставляющий своим руководителям вид на жительство в новом мире. И уже во-вторых — из сохраняющейся оболочки национальной государственности , реализующей общенациональные и силовые полномочия власти, обеспечивая функционирование инфраструктурных и социальных сетей, систем коллективной безопасности, а также привычных, но утрачивающих актуальность элементов государственного устройства: ветшающих институтов публичной политики и увядающих ветвей власти.

Таким образом, призрак двоевластия в России может в какой-то момент получить достаточно неожиданное разрешение и воплощение.

Наконец, как все это соотносится с моделью генерального исторического конфликта, в которой состязались модернизм и традиционализм? Думаю, в подобных материях есть шанс отыскать истоки проблемы. Но сама проблема имеет сегодня иной, более сложный облик. Русская история, конечно, может плодотворно прочитываться как состязание традиционализма и модернизма в границах и за границами российского государства. Однако востребованным все чаще оказывается анализ иной картографии: выхода аморфных, но энергичных постмодернистских политий за пределы некогда очерченных политических и географических рубежей. Их прорыв в то многомерное социокультурное пространство, которое определяется сегодня как постсовременность. Завтра мы, возможно, найдем для открывшейся эпохи более прозрачные имена.

После Большого взрыва

И еще одно обстоятельство заслуживает упоминания. В постсовременном мире люди перестают сознавать себя социальной целостностью: « нет общества, есть только индивиды » (Маргарет Тэтчер). Доноры, соперничая между собой, все менее склонны поддерживать дотационных реципиентов (разве что в рамках амортизационных формул «благотворительности»), подавляя инстинкты солидарности и аккумулируя ресурсы для прохождения горловины социальной инициации.

В сложноорганизованной ойкумене плодятся эмансипированные управляющие структуры — констелляции влиятельных персонажей, суммы воль и сознаний, обладающие доступом к самому совершенному в истории инструментарию, позволяющему реализовывать иной тип и уровень операций, включая эффективные действия в ситуациях неопределенности. И как результат — в социальной вселенной суверенные планеты национальных государств раскалываются амбициозными игроками на своего рода «астероидные группы», создающие с аналогичными образованиями из других стран трансграничные рои и стаи.

Пестрое сообщество протосуверенов и дерзновенных игроков — будучи свободно от прежних социальных обременений и форм лояльности — в распахнувшейся трансграничной размерности произвольно оперирует элементами национальной государственности. Рассматривая их в качестве стартового капитала для освоения будущего и трамплина для прыжка в иные миры.

При этом возникает острая конкуренция за источники гравитации новых комплексных галактик. Мне кажется, социокультурный магнетизм, гравитация — один из наиболее ценных, востребованных временем стратегических ресурсов общества. Думаю, основная проблема современной России кроется именно в дефиците такой энергии — энергии культуры, что грозит стране распадом и растворением в потоке перемен, охвативших, в сущности, весь человеческий космос.