Мир без работы: хорошо это или плохо?

Сотни лет эксперты предсказывали, что машины сделают рабочих ненужными. И вот этот момент настаёт. Хорошо это или плохо?

1. Янгстаун, США [город на северо-востоке США, в штате Огайо]

Исчезновение работы — пока ещё футуристическая концепция для большинства жителей США, но для города Янгстаун это понятие уже стало историей, и поворотный момент его жители могут назвать с уверенностью: 19 сентября 1977 года.

Большую часть 20-го века сталелитейные заводы города процветали настолько, что город являл собой модель американской мечты, мог похвастаться рекордной величиной медианного дохода, а процент домов, находящихся в собственности, был одним из самых высоких по стране. Но после перемещения производства за океан после Второй мировой, город начал сдавать позиции, и в серый сентябрьский день 1977 года компания Youngstown Sheet and Tube объявила о закрытии сталелитейного завода Campbell Works. За пять лет в городе число рабочих мест уменьшилось на 50 000, а фонд заработной платы в промышленности упал на $1,3 миллиарда. Это произвело настолько ощутимый эффект, что родился даже особый термин для его описания: региональная депрессия.

Янгстаун изменился не только из-за сбоя в экономике, но и из-за культурного и психологического упадка. Резко возросло количество депрессий, семейных проблем и самоубийств. Загрузка регионального центра психологического здоровья за десять лет утроилась. В городе в 1990-е годы было построено четыре тюрьмы — редкий пример роста в этой области. Одним из немногих проектов пригородного строительства стал музей, посвящённый упадку производства стали.

Этой зимой я ездил в Огайо, чтобы понять, что может случиться, если технологии заменят большую часть человеческого труда. Мне не нужен был тур по автоматизированному будущему. Я поехал потому, что Янгстаун стал национальной метафорой исчезновения работы, местом, где средний класс 20-го века стал музейным экспонатом.

«История Янгстауна — это история Америки, поскольку она показывает, что когда работа исчезает, культурное единство местности уничтожается, — говорит Джон Руссо, профессор, специалист по изучению труда в Янгстаунском государственном университете. — Упадок культуры значит больше, чем упадок экономики».

За последние несколько лет США частично выбрались из безработицы, созданной Великой рецессией, но некоторые экономисты и технологи всё равно предупреждают, что экономика находится в критической точке. Разбираясь в данных по рынку труда, они видят нехорошие знаки, временно замаскированные циклическим восстановлением экономики. Поднимая голову от электронных таблиц, они видят автоматизацию на всех уровнях — роботы трудятся в операционных и за кассами фастфудов. Они видят в своем воображении робомобили, шныряющие по улицам, и беспилотники от Amazon, виднеющиеся в небе, заменяющие собой миллионы водителей, работников складов и продавцов. Они видят, что возможности машин, уже достаточно внушительные, увеличиваются экспоненциально, а людские — остаются на том же уровне. Они задаются вопросом: есть ли вообще должности, находящиеся вне опасности?

Футуристы и фантасты давно и с легкомысленной радостью ждут, когда роботы займут рабочие места. Они представляют, как тяжёлая монотонная работа сменяется ничегонеделанием и бесконечной персональной свободой. Будьте уверены: если возможности компьютеров продолжат увеличиваться, а их стоимость будет уменьшаться, огромное количество как необходимых для жизни, так и люксовых вещей будет становиться дешевле, и это будет означать рост достатка. По крайней мере, в пересчёте на государственный масштаб.

Оставим в стороне вопросы перераспределения этого достатка — повсеместное исчезновение работы приведёт к невиданным доселе социальным преобразованиям. Если Джон Руссо прав, то сохранение работы важнее сохранения конкретных рабочих мест. Трудолюбие было для Америки неофициальной религией со дня её основания. Священность и первенство работы лежат в основе политики, экономики и социальных взаимодействий страны. Что же может случиться, если работа исчезнет?

Рабочая сила в США сформирована тысячелетиями технического прогресса. Сельскохозяйственные технологии привели к рождению фермерства, индустриальная революция перевела людей на фабрики, а глобализация и автоматизация вывели их обратно, породив нацию услуг. Но во всех этих перетрясках количество рабочих мест увеличивалось. Теперь над нами нависло совсем другое: эра технологической незанятости, в которой компьютерщики и программисты лишают нас работы, а общее количество рабочих мест уменьшается постоянно и навсегда.

Этот страх не нов. Надежда, что машины освободят нас от тяжёлого труда, всегда переплеталась со страхом, что они отнимут у нас средства к существованию. Во время Великой депрессии экономист Джон Мэйнард Кейнс предсказал, что технический прогресс обеспечит нам 15-часовую рабочую неделю и вдоволь отдыха к 2030 году. Примерно в то же время президент Герберт Гувер получил письмо, в котором содержалось предупреждение о технологии, как о «монстре Франкенштейна», который угрожал производству, и грозил «поглотить цивилизацию». (Забавно, что письмо пришло от мэра Пало Альто). В 1962 году Джон Кеннеди сказал: «Если у людей есть талант к созданию новых машин, которые лишают людей работы, у них будет талант для того, чтобы снова дать этим людям работу». Но два года спустя комиссия учёных и социальных активистов отправила открытое письмо президенту Джонсону, в котором утверждали, что «революция кибернации» создаст «отдельную нацию бедных, неумелых безработных», кто не сможет ни найти работу, ни позволить себе предметы первой необходимости.

В те времена рынок труда опроверг опасения буревестников, и согласно последней статистике, опровергает их и в наше время. Безработица едва превышает 5%, и в 2014 году наблюдался лучший за это столетие рост количества рабочих мест. Можно понять мнение, согласно которому недавние предсказания об исчезновении рабочих мест просто сформировали самую новую главу в длинной истории под названием «Мальчики, которые кричали "роботы!"». В этой истории робот, в отличие от волка, так и не появился.

Аргумент об отсутствии работы часто отвергают под предлогом «луддитских заблуждений». В 19 веке в Британии неразумные люди разбивали ткацкие станки на заре индустриальной революции, в страхе, что они лишат ткачей работы. Но один из самых трезвомыслящих экономистов начинает опасаться, что они были не так уж неправы — просто слегка поторопились. Когда бывший министр финансов США Лоуренс Саммерс учился в MIT в 1970 годах, многие экономисты с пренебрежением относились к «дурачкам, которые думали, что автоматизация приведёт к исчезновению рабочих мест», как он выразился на летних встречах Государственного комитета экономических исследований в июле 2013 года. «И до недавнего времени я не считал этот вопрос сложным: луддиты были неправы, а те, кто верит в технологию и прогресс, правы. Теперь я уже не так в этом уверен».

2. Почему стоит кричать «роботы»

А что означает «конец работы»? Он не означает неизбежность полной безработицы, или даже 30-50% безработицы в США в следующие 10 лет. Технология просто будет постоянно и плавно оказывать давление на ценность работы и количество рабочих мест. Будут уменьшаться зарплаты и доля работающих в расцвете сил на полной ставке людей. Постепенно это может привести к новой ситуации, в которой представление о работе, как об основном виде деятельности взрослого человека исчезнет для большой части населения.

После 300-летних криков «волки!» появилось три аргумента в пользу серьёзного отношения к приближающейся беде: превосходство капитала над трудом, тихая смерть рабочего класса и удивительная гибкость информационных технологий.

— Потеря работы. Первое, что можно видеть в период технологического вытеснения — уменьшение количества человеческого труда, способствующее экономическому росту. Признаки этого процесса видны уже давно. Доля зарплат в общей стоимости произведённой продукции постепенно уменьшалась в 1980-х, затем немного поднялась в 90-х, а потом продолжила уменьшаться после 2000 года, ускоряясь с начала Великой рецессии. Теперь она находится на самом низком уровне за всю историю наблюдений с середины 20 века.

Этот феномен объясняют разные теории, включая глобализацию, и последующую потерю возможности торговаться за уровень зарплат. Но Лукас Карабарбоунис [Loukas Karabarbounis] и Брент Нейман [Brent Neiman], экономисты из Чикагского университета, прикинули, что почти половина этого уменьшения произошла вследствие замены работающих людей компьютерами и программами. В 1964 самая большая по капитализации компания США, AT&T, стоила $267 миллиардов на нынешние деньги, и в ней работало 758 611 человек. Сегодня телекоммуникационный гигант Google стоит $370 миллиардов, но в нём работает 55 000 человек — менее десятой части AT&T.

— Количество неустроенных взрослых людей и молодёжи. Доля работающих американцев среднего возраста, от 25 до 54 лет, падает с 2000 года. Среди мужчин спад начался ещё раньше — доля неработающих мужчин удвоилась с 1970 годов, при этом увеличение во время восстановления было таким же, как увеличение во время Великой рецессии. В целом, каждый шестой мужчина среднего возраста либо ищет работу, либо не работает вовсе. Эту статистику экономист Тайлер Коуэн называет «ключевой» для понимания того, как портится американская рабочая сила. Здравый смысл подсказывает, что в нормальных условиях почти все мужчины из этой возрастной группы, находящиеся на пике возможностей и с гораздо меньшей вероятностью, чем женщины, заботящиеся о детях, должны работать. Но всё меньше и меньше работает.

Экономисты не уверены, почему они прекращают это делать — одно из объяснений говорит о технологических изменениях, приведших к исчезновению работ, к которым эти мужчины были приспособлены. С 2000 года количество рабочих мест на производстве упало на 5 миллионов, или на 30%.

Молодёжь, выходящая на рынок труда, тоже сталкивается с трудностями — причём уже много лет. За шесть лет восстановления доля недавних выпускников, работающих на неквалифицированной работе, не требующей образования, всё ещё выше, чем в 2007 — или даже в 2000. А состав этих неквалифицированных рабочих мест мигрирует от высокооплачиваемых, вроде электрика, к низкооплачиваемым, вроде официанта. Большинство людей стремятся получить образование, но зарплаты выпускников упали на 7,7% с 2000 года. В целом рынок труда располагает к тому, что нужно готовиться ко всё меньшим зарплатам. Искажающий эффект Великой рецессии заставляет нас аккуратнее относиться к чрезмерному увлечению интерпретацией этих показателей, но большинство из них началось ещё до неё, и они не сулят ничего хорошего будущему работы.

— Долгосрочные эффекты от внедрения софта. Один аргумент против того, что технология заменит огромное количество работников, состоит в том, что все новые гаджеты вроде киосков самообслуживания в аптеках, не заменили своих коллег-людей. Но работодателям требуются годы, чтобы привыкнуть к замене людей машинами. Революция робототехники на производстве началась в 1960-70 годах, но количество работников там росло до 1980 годов, а затем упало во время последующих рецессий. Точно так же и «персональные компьютеры существовали уже в 1980-х, — как говорит Генри Сиу, экономист из Университета Британской Колумбии, — но их влияние на офисы и административную работу не было заметно до 1990-х годов, а затем внезапно, во время последней рецессии, оно стало огромным. Так что сегодня у вас есть и киоски самообслуживания, и обещание автомобилей без водителя, летающих дронов и роботов-кладовщиков. Эти задачи машины могут выполнять вместо людей. Но эффект мы можем увидеть только при следующей рецессии, или той, что будет после неё».

Некоторые наблюдатели говорят, что человечность — это ров, который машинам не преодолеть. Они верят, что возможности человека сострадать, понимать и создавать, сымитировать нельзя. Но, как утверждают Эрик Брыньолфссон [Erik Brynjolfsson] и Эндрю Макаффи [Andrew McAfee] в их книге «Второй век машин», компьютеры настолько гибкие, что предсказать область их применения через 10 лет просто невозможно. Кто бы догадался в 2005 году, за два года до выхода iPhone, что смартфоны будут угрожать рабочим местам служащих отелей через десять лет, поскольку владельцы помещений смогут сдавать их дома и квартиры незнакомцам через Airbnb? Или что компания, стоящая за популярным поисковиком, будет работать над робомобилем, который угрожает водителям — самой популярной работе американцев?

В 2013 году исследователи из Оксфордского университета предсказали, что в следующие 20 лет машины смогут выполнять до половины всех работ в США. Это было смелое предсказание, но в некоторых случаях оно оказалось не таким уж и безумным. К примеру, работу психологов назвали мало компьютеризируемой. Но некоторые исследования говорят, что люди более честны в тех случаях, когда они проходят терапию с компьютерами, поскольку машина их не осуждает. Google и WebMD уже могут отвечать на некоторые вопросы, которые хочется задать психологу. Это не значит, что психологи исчезнут вслед за ткачами. Это показывает, как компьютеры легко проникают в те области, которые раньше рассматривались, как принадлежащие только человеку.

Спустя 300 лет удивительных инноваций люди не пришли к повальному отсутствию работы и не были заменены машинами. Но описывая, как ситуация может поменяться, некоторые экономисты указывают на оборвавшуюся карьеру второго по важности вида в экономической истории США: лошадей.

Столетиями люди придумывали технологии, увеличивающие продуктивность лошадей — плуги для сельского хозяйства, мечи для сражений. Можно было бы представить, как развитие технологий сделало бы это животное ещё более нужным для фермеров и воинов — возможно, двух самых важных профессий в истории. Вместо этого появились изобретения, сделавшие лошадей ненужными — трактор, автомобиль, танк. После выхода тракторов на фермы в начале 20 века, популяция лошадей и мулов начала медленно уменьшаться, упав на 50% к 1930 годам, и на 90% к 1950-м.

Люди умеют гораздо больше, чем бежать рысью, нести груз и тянуть лямку. Но навыки, необходимые в большинстве офисов, вряд ли задействуют всю силу нашего интеллекта. Большинство работ — скучные, повторяющиеся, и им легко обучиться. Среди самых популярных должностей в США — продавец, кассир, официант и офисный клерк. Вместе они составляют 15,4 миллиона человек — почти 10% всей рабочей силы, или больше, чем в сумме людей работает в Техасе и Массачусетсе. И все эти должности легко автоматизируются, согласно исследованию учёных Оксфорда.

Технологии также создают новые рабочие места, но созидательную сторону творческого разрушения легко преувеличить. Девять из десяти работников сегодня заняты работой, существовавшей и 100 лет назад, и всего 5% рабочих мест создано в период с 1993 по 2013 года в высокотехнологичных секторах вроде компьютерных технологий, программирования и телекоммуникаций. Новейшие отрасли заодно и самые эффективные с точки зрения труда — они просто не нуждаются в большом количестве людей. Именно поэтому историк-экономист Роберт Скидельский [Robert Skidelsky], сравнивая экспоненциальный рост компьютерной мощности с ростом сложности работы, сказал: «Рано или поздно, рабочие места закончатся».

Так ли это, и неизбежно ли это? Нет. Пока признаки этого туманные и косвенные. Самые глубокие и сложные реструктуризации рынка труда случаются во время рецессий: мы будем знать больше после пары следующих поворотов. Но возможность остаётся достаточно серьёзной, а последствия этого — достаточно разрушительными для того, чтобы мы начали думать о том, как общество может выглядеть без всеобщей работы, чтобы подталкивать его к лучшим исходам и уберегать от худших.

Перефразируя фантаста Уильяма Гибсона, в настоящем неравномерно распределены некие фрагменты будущего, в котором от работы избавились. Я вижу три пересекающихся возможности уменьшения вероятности найти работу. Некоторые люди, вытесненные из числа формальной рабочей силы, посвятят свою жизнь свободе или досугу; некоторые будут строить продуктивные сообщества вне рабочего места; некоторые будут яростно и бессмысленно сражаться за возврат своей эффективности, создавая рабочие места в неформальной экономике. Это варианты будущего — потребление, общинное творчество и случайные заработки. В любом их сочетании ясно, что стране придётся принять принципиально новую роль правительства.

3. Потребление: парадокс досуга

Работа состоит из трёх вещей, по словам Питера Фрейза, автора вскоре выходящей книги «Четыре будущих», посвящённой тому, как автоматизация поменяет Америку: способ производства товаров [и услуг — прим.перев.], способ зарабатывания денег, и деятельность, вносящая смысл в существование людей. «Обычно мы объединяем эти вещи, — говорит он мне, — поскольку сегодня нужно платить людям, чтобы, так сказать, у вас горел свет. Но в изобильном будущем вам не нужно будет этого делать, и нам надо придумать способы, как проще и лучше жить без работы».

Фрейз принадлежит к небольшой группе писателей, учёных и экономистов — их называют «исследователями пост-трудового будущего», которые приветствуют окончание труда. У американского общества есть «иррациональная вера в работу во имя работы», — говорит Бенджамин Ханникат, ещё один исследователь пост-трудового будущего и историк из Айовского университета, хотя большинство работ не являются приятными. В отчёте компании «Гэллап» от 2014 года по удовлетворённости работой сказано, что 70% американцев не увлечены своей работой. Ханникат сказал, что если бы работа кассира была видеоигрой, — хватай предмет, ищи штрих-код, сканируй, передавай, повторяй, — критики видеоигр назвали бы её бездумной. А если это работа, то политики восхваляют её внутреннее достоинство. «Цель, смысл, идентификация, реализация возможностей, творчество, автономность — все эти вещи, которые, согласно позитивной психологии, обязательны для хорошего самочувствия, отсутствуют в обычной работе».

Исследователи пост-трудового будущего правы насчёт важных вещей. Оплачиваемый труд не всегда идёт на пользу обществу. Воспитание детей и уход за больными — работа нужная, и за них мало платят или вообще не платят. В пост-трудовом обществе, по словам Ханниката, люди могли бы проводить больше времени, заботясь о семье и соседях, а чувство собственного достоинства могло бы рождаться в отношениях, а не от карьерных достижений.

Агитирующие за пост-труд признают, что даже в лучшем случае гордость и ревность никуда не денутся, поскольку репутации всё равно на всех не хватит, даже в экономике изобилия. Но с правильно подобранным гособеспечением, по их мнению, окончание работы за зарплату ознаменует золотой век хорошей жизни. Ханникат думает, что колледжи смогут стать центрами культуры, а не институтами по подготовке к работе. Слово «школа» происходит от греческого «skhole», что значит «досуг». «Мы учили людей проводить свободное время, — говорит он. — Теперь мы учим их работать».

Мировоззрение Ханниката держится на предположениях о налогах и перераспределении, которые могут разделить не все американцы. Но даже если временно оставить их, его видение содержит проблемы: оно не отражает мир так, как его видит большинство безработных людей. Безработные не проводят время за социальным общением с друзьями или заводя новые хобби. Они смотрят телевизор или спят. Опросы показывают, что люди среднего возраста без работы посвящают часть времени, которое раньше отдавали работе, уборке и уходу за детьми. Но мужчины в основном проводят время за отдыхом, львиная доля которого уходит на телевизор, интернет и сон. Пенсионеры смотрят телевизор по 50 часов в неделю. Это значит, что большую часть жизни они проводят во сне или сидя на диване, смотря в экран. У неработающих, в теории, есть больше времени на социальную активность, и, тем не менее, исследования показывают, что они чувствуют себя более изолированными от общества. Удивительно трудно заменить чувство товарищества, возникающее рядом с кулером в офисе.

Большинство людей хотят работать, и чувствуют себя несчастными, когда не могут. Проблема безработицы простирается гораздо дальше простой потери дохода. Люди, потерявшие работу, чаще страдают от психических и физических болезней. «Происходит потеря статуса, недомогание, деморализация, которая проявляется соматически, и/или физиологически», — говорит Ральф Каталано, профессор общественного здоровья в институте Беркли. Исследования показывают, что от длительного периода безработицы восстановиться тяжелее, чем от потери любимого или от серьёзного увечья. То, что помогает людям восстанавливаться от эмоциональных травм, — рутина, отвлечение, смысл ежедневной деятельности, — недоступны для безработных.

Переход от рабочей силы к отдыхающей силе плохо скажется на американцах — этих рабочих пчёлках богатого мира: между 1950 и 2012 годами количество отработанных часов в год в Европе очень сильно снизилось, до 40% в Германии и Нидерландах. При этом в США оно снизилось всего на 10%. Более богатые американцы с высшим образованием работают больше, чем 30 лет назад, особенно если учитывать время, потраченное на ответы на электронную почту из дома.

В 1989 году психологи Михай Чиксентмихайи [Mihaly Csikszentmihalyi] и Джудит Лефевр [Judith LeFevre] провели знаменитое исследование среди рабочих Чикаго, обнаружившее, что люди, находящиеся на рабочем месте, часто хотели бы оказаться где-нибудь ещё. Тем не менее, в опросниках те же самые рабочие указали, что чувствуют себя лучше и меньше волнуются, находясь в офисе, или на производстве, чем где-либо ещё. Психологи назвали это “парадоксом работы”: многие люди более счастливы, жалуясь на свою работу, чем предаваясь чересчур обильному досугу. Другие назвали “чувством вины лежебоки” эффект, при котором люди используют медиа для расслабления, но чувствуют себя бесполезными, оценивая непродуктивно проведённое время. Удовольствие — дело сиюминутное, а гордость возникает только при оценке прошлых достижений.

Исследователи пост-труда говорят, что американцы работают так много из-за своей культуры, которая заставляет их чувствовать вину за непродуктивно проведённое время, и это чувство будет угасать в то время, как работа перестанет быть нормальным времяпрепровождением. Может и так — но проверить эту гипотезу нельзя. Отвечая на мой вопрос о том, какое современное общество больше всего похоже на идеал пост-рабочего, Ханникат признал: “Не уверен, что вообще есть такое место”.

Могут появиться менее пассивные и более продуктивные формы досуга. Возможно, это уже происходит. Интернет, социальные сети и игры предлагают развлечения, которыми увлечься так же просто, как просмотром ТВ, но они обладают более сформированными целями и меньше изолируют людей. Видеоигры, как бы их не высмеивали, позволяют вам добиваться определённых достижений. Джереми Бэйленсон [Jeremy Bailenson], профессор по коммуникациям в Стенфорде, говорит, что с улучшением технологии виртуальной реальности “кибер-существование” людей станет таким же насыщенным, как и “реальная” жизнь. Игры, в которых “игроки забираются в шкуру другого человека, чтобы ощутить его переживания от первого лица, не только дают возможность проживать различные фантазии, но и “помогают вам жить жизнью другого человека, и учат вас эмпатии и социальным навыкам”.

Сложно представить, что досуг полностью заменит вакуум достижений, образующийся при исчезновении труда. Многим нужны достижения, получаемые через работу, чтобы иметь какую-то цель. Чтобы представить будущее, предлагающее нам нечто большее, чем простое ежеминутное удовлетворение, нам надо представить, как миллионы людей смогут найти себе занятие, не оплачиваемое формально. Поэтому, вдохновившись предсказаниями самых знаменитых экономистов труда США, я сделал крюк по пути в Янгстаун и остановился в Коламбусе, Огайо.

4. Общественное творчество: реванш ремесленников

Изначально средний класс США составляли ремесленники. До того, как индустриализация прокатилась по экономике, многие из тех, кто не работал на фермах, занимались ювелирным делом, кузнечным или работой по дереву. Промышленное производство 20 века устранило эту прослойку. Но Лоуренс Кац, экономист труда из Гарварда, видит следующую волну автоматизации как силу, которая вернёт нам ремесленничество и искусства. Конкретно его интересуют последствия появления 3D-принтеров, когда автоматика создаёт сложные объекты из цифровых прототипов.

“Фабрики столетней давности могли производить Модель Т, вилки, ножи, чашки, стаканы по стандартным и дешёвым схемам, и это вывело ремесленников из бизнеса, — рассказал мне Кац. — Но что, если новые технологии, такие, как 3D-принтеры, могут выдавать уникальные вещи почти так же дёшево? Возможно, что информационные технологии и роботы устранят привычные рабочие места, и создадут новую экономику ремесленников, экономику, построенную вокруг самовыражения, в которой люди будут использовать время для создания предметов искусства”.

Иначе говоря, это будущее сулит не потребление, а творческое самовыражение, благодаря тому, что технология вернёт инструменты для создания предметов обратно в руки отдельных лиц, и демократизирует массовое производство.

Нечто подобное уже можно наблюдать в небольшом, но растущем количестве фабрик творчества под названием “makerspace”, возникающих и в США, и по всему миру. Фабрика идей в Коламбусе [Columbus Idea Foundry] — самое большое в стране подобное место, бывшая фабрика по изготовлению обуви, заставленная станками индустриальной эпохи. Сотни членов фабрики платят ежемесячный взнос за использование станков для производства подарков и ювелирных изделий. Паяют, полируют, красят, играют с плазменными резаками и работают с болгарками и токарными станками.

Когда я прибыл туда холодным февральским днём, на грифельной доске, стоявшей у двери, я увидел три стрелочки, показывавшие на туалеты, литьё олова и зомби. Недалеко от входа три человека с перепачканными пальцами, в рубашках с масляными пятнами чинили 60-летний токарный станок. За ними местный художник обучал старушку переносу фотографий на большой холст, а пара ребят скармливала пиццу каменной печке, подогреваемой пропановой горелкой. Где-то недалеко человек в защитных очках варил вывеску для местного куриного ресторана, другие забивали коды в лазерный резак с ЧПУ. Сквозь шум сверления и пиления прорывалась рок-музыка с сервиса Pandora, доносившаяся из эдисоновского фонографа, подключённого по WiFi. Эта фабрика — не просто набор инструментов, это — социальный центр.

У Алекса Бандара, основавшего её после получения докторской степени по материаловедению и инженерии, есть теория о ритмах изобретений в американской истории. В прошлом столетии экономика двигалась от железа к софту, от атомов к битам, и люди проводили всё больше времени перед экранами. Но постепенно компьютеры забирали всё больше задач, ранее принадлежавших людям, и маятник качнулся назад — от битов к атомам, по крайней мере, касаемо ежедневной людской активности. Бандар считает, что общество, занятое цифровыми технологиями, научится ценить чистые удовольствия изготовления вещей, которые можно потрогать. “Я всегда стремился попасть в новую эру, в которой роботы выполняют наши указания, — говорит Бандар. — Если создать батареи лучшего качества, улучшить робототехнику и манипуляторы, то можно будет утверждать с уверенностью, что роботы будут делать всю работу. Так чем же мы будем заниматься? Играть? Рисовать? Неужели снова начнём разговаривать друг с другом?”

Не нужно обладать симпатией к плазменным резакам, чтобы увидеть красоту экономики, в которой десятки миллионов людей изготавливают вещи, которые им нравится делать — будь это физические или цифровые вещи, делают они их в специальных местах или в онлайне — и в которой они получают отзывы и признание за свою работу. Интернет и обилие недорогих инструментов для создания предметов искусства уже вдохновили миллионы людей на то, чтобы творить культуру прямо в своих гостиных. Каждый день люди закачивают больше 400 000 часов видео на YouTube и 350 миллионов фотографий на Facebook. Исчезновение формальной экономики может освободить множество будущих артистов, писателей и умельцев, которые посвятят своё время творческим интересам, и будут производить культуру. Такие занятия приводят к возникновению тех самых качеств, которые организационные психологи считают необходимыми для получения удовлетворения от работы: независимость, возможность достичь мастерства, целеустремлённость.

Погуляв по фабрике, я пообщался, сидя за длинным столом, с несколькими её членами, пробуя пиццу, вышедшую из каменной печи. Я спросил, что они думают о своей организации в качестве модели будущего, в котором автоматизация ещё дальше продвинулась в формальной экономике. Художник смешанных жанров Кейт Морган сказала, что большинство её знакомых бросили бы работу и посвятили бы себя фабрике, если бы они могли это сделать. Другие рассказывали о необходимости видеть результаты своего труда, которые в работе ремесленника ощущаются гораздо больше, чем в других областях деятельности, где они пробовали себя.

Позднее к нам присоединился Терри Гринер, инженер, строивший у себя в гараже миниатюрные паровые двигатели ещё до того, как его пригласил к себе Бандар. Его пальцы были покрыты сажей, а он рассказывал мне о том, как гордится своим умением чинить разные вещи. “Я работал с 16 лет. Я занимался едой, работал в ресторанах, больницах, программировал компьютеры. Занимался разной работой, — говорит Гринер, в данный момент — отец в разводе. — Но если бы у нас было общество, которое говорило: “Мы позаботимся обо всём необходимом, а ты иди, работай в мастерской”, для меня это была бы утопия. Для меня это был бы лучший из возможных миров”.

5. Случайные заработки: справляйтесь сами

Километрах в полутора в восточных пригородах Янгстауна, в кирпичном здании, окружённом пустыми парковками, находится Royal Oaks — классическая забегаловка для “голубых воротничков”. В полшестого вечера в среду свободных мест почти не было. Смонтированные вдоль стены огни подсвечивали бар жёлтым и зелёным. В дальнем конце комнаты скопились старые барные вывески, трофеи, маски, манекены — всё это было похоже на мусор, оставшийся после вечеринки. Большинство присутствовавших составляли мужчины среднего возраста; некоторые из них сидели группами. Они громко говорили про бейсбол и слегка пахли марихуаной. Некоторые пили в баре в одиночку, сидя в тишине, или же слушая музыку через наушники. Я поговорил с несколькими клиентами, работавшими музыкантами, художниками или разнорабочими. Многие из них не имели постоянной работы.

«Это конец определённого типа работы за зарплату», — говорит Ханна Вудруф, тамошний бармен, которая оказалась выпускницей Чикагского университета. Она пишет диссертацию про Янгстаун как вестник будущего работы. Многие жители города, по её словам, работают по схемам «внезарплатных вознаграждений», работая за жильё, получая зарплату в конвертах или обмениваясь услугами. Такие места, как Royal Oaks, стали новыми службами занятости — здесь люди не только расслабляются, но и ищут исполнителей конкретных работ, — например, для ремонта автомобиля. Другие обмениваются овощами, выращенными в городских садах, созданных энтузиастами среди пустующих парковок Янгстауна.

Когда целый регион вроде Янгстауна страдает от долгой и серьёзной безработицы, причинённые ею проблемы выходят далеко за рамки персональных — распространяющаяся безработица подрывает соседние районы и вытягивает их городской дух. Джон Руссо, профессор Янгстаунского государственного университета, и соавтор истории города «Steeltown USA», говорит, что местная самоидентификация почувствовала серьёзный удар, когда жители потеряли возможность найти надёжное рабочее место. «Важно понять, что это влияет не только на экономику, но и на психологию людей», — сказал он мне.

Для Руссо Янгстаун находится на переднем крае большого тренда к возникновению класса «прекариатов» — рабочего класса, перебегающего от задачи к задаче в стремлении свести концы с концами, и страдающего от отсутствия прав работника, возможностей торговаться за выгодные условия и гарантии работы. В Янгстауне многие рабочие смирились с отсутствием гарантий и бедностью, построив идентичность и некое подобие гордости вокруг случайных заработков. Они потеряли веру в организации, — в корпорации, покинувшие город, полицию, не справившуюся с обеспечением безопасности, — и эта вера не вернулась. Но Руссо и Вудруф оба говорят, что они рассчитывают на свою независимость. Так вот место, определявшее когда-то своих жителей при помощи стали, учится ценить находчивость.

Карен Шуберт, 54-летний писатель с двумя высшими образованиями, устроилась на работу на полставки официанткой в кафе Янгстауна, после того, как несколько месяцев искала работу на полный день. У Шуберт двое взрослых детей и внук, и она говорит, что ей очень нравилось обучать писательскому мастерству и литературе в местном университете. Но много колледжей заменили профессоров, работающих полный день, на адьюнкт-профессоров, работающих на полставки, чтобы экономить на расходах, и в её случае те часы наработки, которые она могла бы делать в университете, были не в состоянии обеспечить её существование — и она прекратила там работать. «Думаю, я восприняла бы это как личную неудачу, если бы не знала, как много американцев попались в ту же ловушку», — сказала она.

Среди прекариатов Янгстауна можно увидеть и третье возможное будущее, в котором миллионы людей годами пытаются найти смысл существования в отсутствие формальных рабочих мест, и где предпринимательство возникает из необходимости. Но хотя в нём и нет комфортных условий экономики потребление, или культурного богатства, присущего будущему ремесленников Лоуренса Каца, это всё же более сложная вещь, чем простая дистопия. «Некоторые молодые люди, работающие на полставки в новой экономике, чувствуют себя независимыми, и пропорции их работы и личных взаимоотношений выдержаны, и им нравится такое положение дел — работать недолго, чтобы иметь время для концентрации на своих увлечениях», — говорит Руссо.

Зарплаты Шуберт в кафе не хватает на жизнь, и в свободное время она продаёт свои книги стихов на чтениях, и организовывает встречи сообщества литературы и искусства Янгстауна, где другие писатели (многие из которых также не работают полный день) делятся своей прозой. Несколько местных признались мне, что исчезновение работы обогатило местную музыкальную и культурную обстановку, поскольку у творческих людей появилось достаточно возможностей проводить время друг с другом. «Мы ужасно бедная популяция, но люди, живущие здесь, ничего не боятся, обладают творческим потенциалом и они просто феноменальные», — говорит Шуберт.

Есть у человека творческие амбиции, как у Шуберт, или нет — становится всё легче находить временную подработку. Как ни парадоксально, всё дело в технологии. Созвездие интернет-компаний сопоставляет доступных рабочих с небольшими временными работами, включая Uber для водителей, Seamless для доставки еды, Homejoy для уборки домов, и TaskRabbit для всего остального. Онлайн-рынки Craigslist и eBay облегчили людям возможность заниматься небольшими независимыми проектами — например, восстановлением мебели. И хотя экономика «на заказ» ещё не стала важной частью общей картины трудоустройства, согласно статистике бюро труда, количество сервисов по поиску временной подработки увеличилось на 50% с 2010 года.

Некоторые из этих услуг также могут быть со временем отобраны машинами. Но приложения для обеспечения работы на заказ также делят работу, вроде работы таксиста, на меньшие задачи — такие, как одна поездка. Это позволяет большому количеству людей соревноваться за меньшие кусочки работы. Эти новые возможности уже подвергают испытанию юридические определения нанимателя и работника, и противоречий в этих понятиях накопилось уже достаточно. Но если в будущем количество рабочих мест полного дня будет сокращаться, так, как это произошло в Янгстауне, то разделение оставшейся работы среди многих работников на полставки не обязательно станет нежелательным развитием событий. Не надо бросаться свежевать компании, позволяющие людям комбинировать свою работу, занятия искусством и досуг такими способами, какие им по душе.

Сегодня наличие и отсутствие работы воспринимаются как чёрное и белое, двоичное, а не как две точки на разных концах широкого спектра возможностей. До середины 19 века концепции безработицы вообще не существовало в США. Большинство людей жили на фермах, и если оплачиваемая работа то появлялась, то исчезала, домашняя индустрия — консервирование, шитьё, плотницкое дело, — была вещью постоянной. Даже в худшие времена экономической паники люди находили что-то продуктивное, чем можно было заняться. Отчаяние и беспомощность безработицы были открыты, к смятению культурных критиков, лишь после того, как работа на фабриках стала преобладать, а города — расти.

21-й век, если в нём будет меньше работ на полный день в тех секторах, которые можно полностью автоматизировать, может стать похожим на середину 19 века: экономический рынок из эпизодических работ в широком спектре областей, потеря любой из которых не приведёт внезапно человека к полной остановке. Многие боятся, что непостоянная занятость — это сделка с дьяволом, когда прибавка автономности делается за счёт уменьшения безопасности. Но кто-то может процветать на рынке, где разносторонность и ловкость вознаграждаются — где, как в Янгстауне, есть мало рабочих мест, но много работы.

6. Правительство: видимая рука

В 1950-х Генри Форд II, директор Ford, и Уолтер Реутер [Walter Reuther], глава профсоюза работников автомобильной промышленности, изучали новую фабрику по производству двигателей в Кливленде. Форд показал на большое количество автоматических станков и сказал: «Уолтер, как ты собираешься заставить этих роботов платить профсоюзные взносы?». Глава профсоюза ответил: «Генри, как ты собираешься заставить их покупать твои автомобили?».

Как пишет Мартин Форд (не родственник) в своей книжке: «Восход роботов» [The Rise of the Robots], хотя эта история и может быть апокрифической, но её мораль поучительна. Мы быстро замечаем изменения, происходящие при замене рабочих роботами — например, меньшее количество людей на фабрике. Но сложнее заметить последствия этой трансформации, например, оказываемый на экономику потребления эффект исчезновения потребителей.

Технический прогресс на обсуждаемых нами масштабах приведёт к таким социальным и культурным изменениям, которые мы просто не в состоянии оценить. Представьте только, как основательно работа изменила географию США. Сегодняшние прибрежные города представляют собой столпотворение офисных зданий и апартаментов. Они дорогие и стоят в тесноте. Но уменьшение количества работы может сделать офисные здания ненужными. Как откликнутся на это городские ландшафты? Мигрируют ли офисы в апартаменты, позволив большему количеству людей жить с комфортом в центрах городов, и сохранив в целости городской ландшафт? Или же мы увидим пустые оболочки и распространение упадка? Нужны ли будут большие города, если их роль как очень сложных трудовых экосистем уменьшится? После отмирания 40-часовой рабочей недели идея о долгих путешествиях на работу и обратно дважды в день будет казаться будущим поколениям старомодной потерей времени. Предпочтут ли эти поколения жизнь на улицах, полных высотных зданий, или же в небольших городах?

Сегодня многие работающие родители беспокоятся, что проводят слишком много времени в офисе. С упадком полноценной работы забота о детях станет менее тяжёлой. А поскольку исторически миграция в США происходила из-за появления новых рабочих мест, она тоже может уменьшиться. Диаспоры больших семей могут уступить место более тесным кланам. Но если мужчины и женщины потеряют смысл жизни и достоинство от выполняемой ими работы исчезнет, проблемы в этих семьях останутся.

Упадок рабочей силы приведёт к крупным дискуссиям в политике. Дебаты на тему налогов с прибыли и распределения доходов могут стать самыми важными в истории. В книге «Исследование о природе и причинах богатства народов» Адам Смит говорил о «невидимой руке рынка», имея в виду порядок и социальные выгоды, удивительным образом возникающие из эгоизма индивидуумов. Но для сохранения потребительской экономики и социальных связей правительствам придётся принять то, что Харухико Курода, глава Банка Японии, назвал «видимой рукой экономического вмешательства». Вот как это может работать в краткосрочной перспективе.

Местные органы власти могут создавать всё более амбициозные общественные центры или другие публичные места, где местные жители могут встречаться, получать навыки, развивать связи вокруг спортивных занятий или ремёсел, и социализироваться. Два самых распространённых побочных эффекта безработицы — одиночество индивидуумов и исчезновение основы общественной гордости. Политика государства, направляющая деньги в районы экономического бедствия, может излечить болезни, происходящие от праздности, и сформировать основы долгосрочного эксперимента по вовлечению людей в жизнь их окружения в отсутствии полноценной работы.

Также можно облегчить людям возможность открытия собственных небольших дел. За последние несколько десятилетий во всех штатах малое предпринимательство переживает упадок. Одним из способов подпитки новых идей была бы постройка сети бизнес-инкубаторов. Янгстаун предлагает неожиданную модель: его бизнес-инкубатор всемирно признан, а его успех привёл новую надежду на главную улицу города.

В начале каждого упадка доступности рабочих мест, США могли бы поучиться у Германии в области разделения работ. Немецкое правительство даёт возможность фирмам урезать рабочие часы своим сотрудникам, вместо того, чтобы увольнять их в тяжёлые времена. Компания из 50 человек вместо увольнения 10 людей может уменьшить рабочие часы всех работников на 20%. Такая политика могла бы помочь сотрудникам заслуживающих доверия фирм сохранять принадлежность к рабочей силе, несмотря на уменьшающееся в общем количество работы.

Такое размазывание работы имеет ограничения. Некоторые должности нельзя так просто разделять, и в любом случае, разделение не остановит сжимание рабочего пирога — оно лишь по-другому распределит доли. В конце концов, Вашингтону потребуется распределять и богатство.

Один из способов — облагать большим налогом долю доходов, идущих владельцам капитала, и использовать деньги для раздачи взрослому населению. Эта идея под названием «всеобщего основного дохода» получала поддержку обеих партий в прошлом. Её поддерживают многие либералы, а в 1960-х Ричард Никсон и экономист-консерватор Милтон Фридман предлагали свои версии идеи. Несмотря на историю, политика всеобщего дохода в мире без всеобщей работы внушает страх. Богатые могут сказать, что их тяжёлый труд субсидирует миллионы бездельников. Более того, хотя безусловный доход может заменить потерянные зарплаты, он мало что может предложить на замену социальных преимуществ работы.

Проще всего решить последнюю проблему, если правительство будет платить людям, чтобы они хотя бы что-то делали. И хотя это попахивает старым европейским социализмом, или понятием из эры Великой депрессии о придуманной работе «makework», оно может многое сделать для сохранения ответственности, человеческой деятельности, активного труда. В 1930-х Управление общественных работ США (Works Progress Administration, WPA) не только заново отстроила государственную инфраструктуру. Она наняла 40 000 художников и других работников культуры, чтобы они сочиняли музыку и театральные постановки, писали фрески и картины, путеводители по штатам и районам и сборники рекордов. Можно представить такую же методику, или даже нечто более обширное, применяющуюся в мире, пережившем всеобщую занятость.

И как это может выглядеть? Несколько государственных проектов могут оправдать прямой найм, например, для ухода за растущим количеством пожилых людей. Но если баланс работы будет опускаться до мелкокалиберной, эпизодической занятости, правительству проще всего помочь всем оставаться занятыми, организовав государственный рынок работы в онлайне (или серию локальных рынков, организованных местными органами власти). Люди могли бы искать больше и долгосрочные проекты, вроде уборки после стихийного бедствия, или кратковременные — час преподавания, вечер развлечений, найм с целью создания произведения искусства. Запросы могли бы исходить от местных органов власти, ассоциаций или некоммерческих групп, от богатых семей, находящихся в поиске нянь или репетиторов, или от других людей, у которых есть возможность тратить на сайте некие «кредиты». Для обеспечения базового уровня участия в рабочей силе, правительство могло бы выплачивать взрослым единую сумму в обмен на минимальную активность на сайте, но люди всегда могли бы заработать больше, выполняя больше поручений.

Хотя цифровое “Управление общественных работ” может показаться странным анахронизмом, оно будет похожа на государственную версию сервиса Mechanical Turk, одного из проектов Amazon, где частные лица и компании размещают заказы разной сложности, а т.н. «турки» выбирают себе задания и получают деньги за их выполнение. Сервис предназначен для задач, которые не может выполнить компьютер. Назван он в честь австрийской аферы 18 века, когда в автомате, который якобы мастерски играл в шахматы, прятался человек, управлявший им.

Правительственный рынок также может специализироваться на задачах, требующих эмпатии, гуманности или индивидуального подхода. Объединяя миллионы людей в один узел, он может вдохновить то, что писатель на тему технологий Робин Слоан назвал «кембрийским взрывом творческих и интеллектуальных задач мега-масштаба, поколение проектов класса Википедии, которые могут попросить у своих пользователей ещё большего вовлечения».

Необходимо пояснить использование правительственных инструментов для создания других стимулов, для помощи людям в избегании типичных ловушек безработицы, и постройки богатой событиями жизни и живых сообществ. Ведь и члены фабрики идей Коламбуса не имели врождённой любви к работе на токарном станке или резке лазером. Овладение этими навыками требует дисциплины, которая требует образования, которое, для многих, требует гарантий, что часы, потраченные на практику, часто разочаровывающую, в конце концов, будут вознаграждены. В обществе, лишившемся работы, финансовые вознаграждения за образование и тренировки не будут настолько очевидными. Вот одна из трудностей, возникающих при попытке представить процветающее общество без работы: как люди обнаружат свои таланты, или получат удовольствие от овладения навыками, если у них не будет стимулов развивать то или другое?

Стоит рассмотреть возможность делать небольшие выплаты молодым людям за посещение и окончание колледжа, программы тренировки навыков, или за посещение общественных мастерских. Звучит радикально, но цель этой идеи — консервативная: сохранить статус-кво образованного и вовлечённого общества. Какими бы ни были возможности их карьеры, молодёжь вырастет и станет гражданами, соседями, и иногда — работниками. Подталкивание к образованию и тренировкам может быть особенно полезным для мужчин, поскольку они сильнее подвержены желанию оставаться в четырёх стенах после потери работы.

7. Рабочие места и призвания

Через несколько десятилетий историки будут расценивать 20-й век как отклонение из-за его религиозной приверженности к переработке во время процветания, из-за ослабления института семьи в угоду рабочим возможностям, из-за отождествления дохода с самооценкой. Описанное мною общество, избавившееся от работы, смотрит на сегодняшнюю экономику через кривое зеркало, но оно во многих аспектах отражает забытые нормы 19-го века — средний класс ремесленников, превосходство местных общин, и отсутствие всеобщей безработицы.

Три разных будущих: потребление, общинное творчество и случайные заработки — это не разные пути, ответвляющиеся от сегодняшнего дня. Они будут переплетаться и влиять друг на друга. Развлечения станут более разноплановыми и привлекут людей, которым нечем будет заняться. Но если произойдёт только это — то общество проиграет. Фабрика Коламбуса показывает, как «третьи места» в жизни людей (общины, отдельные от домов и рабочих мест), могут стать основой для роста, обучения новым навыкам, открытия своих увлечений. С ними или без них, многим придётся смириться с изобретательностью, приобретённой со временем такими городами, как Янгстаун, которые, даже если они выглядят музейными экспонатами, рассказывающими о старой экономике, могут предсказать будущее многих городов, которое ждёт их в ближайшие 25 лет.

В последний день моего пребывания в Янгстауне я встретился с Говардом Джеско, 60-летним выпускником янгстаунского государственного университета, за бургером в закусочной, расположенной на главной улице. Через несколько месяцев после Чёрной пятницы 1977 года, заканчивая государственный университет в Огайо, он поговорил по телефону с отцом, работавшим тогда на производстве шлангов и кабель-каналов недалеко от Янгстауна. «Не стоит тебе беспокоиться по поводу возвращения сюда в поисках работы, — сказал ему отец. — Здесь её уже не осталось». Спустя годы, Джеско вернулся в Янгстаун, чтобы продавать системы гидроизоляции строительным компаниям, но недавно он уволился. Его клиенты были раздавлены Великой рецессией и уже мало что покупали. Это совпало с операцией по замене колена из-за дегенеративного артрита, в результате чего у него было 10 дней на больничной койке, чтобы как следует подумать о будущем. Джеско решил вернуться к обучению и стать преподавателем. «Моим настоящим призванием, — говорит он, — всегда было обучать людей».

Одна из теорий работы утверждает, что люди видят себя через работу, карьеру и призвание. Те, кто говорят, что «всего лишь выполняют свою работу», подчёркивают, что работают за деньги, а не стремятся к какой-то высокой цели. Чистые карьеристы концентрируются не только на доходе, но и на статусе, приходящем с повышениями и популярностью среди коллег. Но человек стремится к своему признанию не только из-за зарплаты и статуса, но и из-за внутреннего удовлетворения от работы.

Думая о роли, которую работа играет в самоуважении людей, особенно в США, я воспринимаю перспективы будущего без работы, как безнадёжные. Ни один безусловный доход не предотвратит упадка страны, в которой несколько человек работают, чтобы субсидировать безделье десятков миллионов. Но будущее без работы всё ещё сулит проблеск надежды, поскольку необходимость в работе за зарплату мешает очень многим искать то занятие, которым они могли бы наслаждаться.

После разговора с Джеско я шёл назад к своей машине, чтобы уехать из города. Я думал о жизни Джеско, какой она могла бы быть, если бы городская фабрика не уступила место музею стали. Если бы город продолжал предлагать стабильные и предсказуемые рабочие места своим жителям. Если бы Джеско пошёл работать в индустрию стали, он бы уже готовился к выходу на пенсию. Но индустрия рухнула, а спустя годы, ударила новая рецессия. В результате всех этих трагедий Говард Джеско не уходит на пенсию в 60. Он получает диплом, чтобы стать учителем. Столько рабочих мест было потеряно, чтобы заставить его стремиться к тому, чего он всегда хотел.

По материалам сайта Geek Times https://geektimes.ru/post/276566/